«Если Бога нет, то всё позволено», – так или приблизительно так говорят некоторые персонажи произведений Ф. Достоевского. (Буквально так никто у Достоевского не высказался.)

Казалось бы, мысль ясна, целенаправленна, и она требует реакции, ответа. Потому что она – вызов и вопрос. Эта мысль в высшей степени открытое суждение, и ответ на него даёт не столько Достоевский, сколько каждый из нас в отдельности, коль скоро у нас есть свое мировоззренческое лицо, независимо от того, видим ли мы его в зеркале своего самосознания или нет. Иначе говоря, ответ на это утверждение-вызов в конечном счёте зависит от адресата, от отвечающего, от его нравственного сознания, уровня цивилизованности или просто порядочности. При этом, ввиду резкости, провокативности поставленного, хотя и, как кажется, скрытого, вопроса для ответа, предполагается, что один, допустив, что Бога нет, будет громить и насильничать над беззащитными, другой, допустив такое же, возможно, глубоко опечалившись и задумавшись, пережив состояние «великого сиротства», начнет искать ближних и дальних, себе подобных и вместе решать, как жить дальше.

Но именно в силу открытости, невероятно широкой распахнутости суждения, с одной стороны, с другой – ввиду глубоко укоренившейся религиозной традиции в России, оно было понято односторонне (всего лишь богобоязненно), т.е. очень узко, по сути, ошибочно. Прежде всего, верующими. А неверующие, ввиду ответов верующих, оказавшись в меньшинстве своем, встали в ложную позицию оправдывающихся, они, как бы по презумпции вины, оказались анархистами, разрушителями или кем-то в этом роде.

Почему все так просто в российском традиционалистском контексте? Причина ясна. Если Бог говорит – ты грешен и без меня не спасешься, то вывод верующего из этого предположения очевиден и однозначен. Если Бога нет, то грех берёт верх, и спасения нет. Всё ужасно и страшно. А уж неверующие теперь совсем «озвереют» в своей правоте: ведь Бога теперь нет и можно безнаказанно творить зло. В мире безбожия люди дичают окончательно, и жизнь становится жутким хаосом. Да и как иначе, если нет гаранта добра и возмездия за зло? И если ты теперь Бога не боишься – ведь его нет! – то враз озвереешь, будешь делать страшные вещи, дьявольские.

Если Бога нет… Слово не воробей. Оно было произнесено. Его скрытый вывод, предопределенный историческим контекстом, оказался однозначными, и это гениально отрытое суждение превратилось в свою противоположность – в презумпцию виновности неверующих, даже в вердикт, гласящий: (1) виновен, если ты веришь, что Бога нет и (2) Бог является единственным гарантом добра, воздаяния за него, гарантом всего хорошего и достойного на Земле и во всей Вселенной.

Но может ли нам открыться что-то большее, если мы все-таки попробуем осмыслить это суждение в его реальной полноте и открытости, непредвзято и, если хотите, буквально? Так ли все просто и однозначно?

Что означает это широко растиражированное утверждение: «Если Бога нет, то всё позволено»? А только и то, что если нет над тобой инстанции, у которой ты должен испрашивать, что делать, то ты должен теперь делать все без позволения, идущего из области потустороннего, ты действуешь на свою собственную ответственность. Если Бога нет, то ты свободен. Если Бога нет, то за всё отвечаешь ты.
Вот собственно и всё недосказанное в этой фразе. И это должно было быть недосказанным, потому что по жизни это каждый из нас должен отвечать за себя, а не Достоевский – за всех. Это и есть ответ в соответствующей утверждению-предположению максимально открытой форме . Это, по сути, и есть единственно правильный ответ. И он – в духе скептицизма и свободомыслия Достоевского.

Как это ни покажется странным, но суждение Достоевского встает перед свободным человеком как неотвратимое предположение-дилемма: что ты будешь делать, как жить, если Бога нет? Именно делать, действовать, позволять себе – ведь всё дозволено! – поскольку теперь обнаруживается уже бесконечная область дозволенного, область свободы действия и витающие за ними бесконечные области последствий этих свободных действий. Нет той инстанции, у которой ты должен испрашивать разрешения делать или не делать что-либо. Если нет над тобой высшего и всемогущего судьи, то теперь ты поступаешь, как хочешь: хочешь – хорошо, хочешь – плохо, но на свою ответственность. Ответ, как видим, также широк, как и суждение. И в этой соразмерности ответа допущению-предположению состоит адекватность ответа, которого, как я убежден, и ожидал от нас Достоевский, отнюдь не желая быть подсказчиком, но желая, видимо, оставить нас один на один с нашей свободой.

Тем не менее, открытость ответа обязывает осмыслить его не просто широко и в целом, но и рассмотреть в его рамках возможные варианты более конкретных ответов, или хотя бы их основной спектр. Тогда давайте уточнять.

Во-первых, в обществе, в котором нет веры в Бога или богов, нет и правила сверять свои намерения и поступки с кем-то или с чем-то другим, кроме разума, морали и правил поведения, законов, принятых в этом обществе. И тогда это предположение Достоевского означает только то, что ты должен жить моральной, достойной жизнью, поскольку ты живешь в обществе и в принципе знаешь, как себя вести. А если ты делаешь что-то неправильно, то мораль и закон заявят о себе и скажут в чем твоя ошибка или вина.

Да, не существует таких обществ, где все знают, что Бога нет. Поэтому правильнее сказать, что вышесказанное относится не к безрелигиозным обществам, а к цивилизациям глубоко секулярным и демократическим, в которых есть значительные слои населения (фактически большинство), для которых вера в Бога стала глубоко частным делом, мало связанным с земными путями человека и текущим законодательством, с его профессиональной, политической, гражданской или иной общественной деятельностью.

Здесь ведь речь не идет об атеистическом обществе. Вера вполне уютно чувствует себя в частной жизни индивида, в общине или, как раньше говорили, в церковной ограде. Ни мораль, ни закон, какими бы продвинутыми и совершенными они ни были, не охватывают всей области человеческих интересов и практик, так же как и религиозная жизнь индивида не универсальна в обществе, где есть больше, чем одна вера или один неверующий. Никакой справедливый и демократически принятый закон не допустит запрета на свободу верований и религии, отделив их – во имя их же автономии и свободы – от государства и его институтов.

Не целиком посюстороннее содержание религиозной веры ярче всего проявляется в том, что её главные ценности не имеют прямого отношения к обществу и даже другому человеку. Упование и надежда на прощение и спасение, загробная жизнь, вечное, благое, безопасное, чистое (безгрешное), счастливое существование в области сверхъестественного, т.е. в раю, – вот по сути то, что составляет сердцевину веры в Бога. И эти ценности внемирны, они связаны с потусторонним. И идея С. Кьеркегора об «отстранении этического» в вере, отнюдь не беспочвенна. Вот почему частная или собственно церковная жизнь достаточно автономна и уникальна. И вот почему её земное счастье в том, что она отделена от государства и его учреждений, получая тем самым свою собственную свободную территорию бытия в этом мире.

Подчеркну ещё раз: в исходном своём смысле слова Достоевского «всё позволено» означают полную отмену ограничений на проявление свободы; человек получает свободу делать всё, что он хочет; они означают его полную распахнутость перед лицом природы и общества. И всё, что человек отныне делает или должен делать, он – если Бога нет – делает на своей страх и риск, на свою личную ответственность. Но если его свобода будет противоречить законам мира или общественным установлениям, то он будешь наказан, ограничен в своей свободе.

Да, так оно и есть. Человек может делать всё, что хочет в рамках своих возможностей и условий своего существования в обществе и природе. В широком, общечеловеческом смысле он обычно и делает в основном то, что не опасно, что для него не во вред, что есть благо для него самого, близких и, в целом, для общества и окружающей среды . Свобода действия человека, то, что ему дозволено делать, окружено тем, что ограничивает эту свободу различным образом, тем, что как бы говорит ему: этого делать нельзя. Поэтому его свобода – это всегда свобода делать это и не делать то. Не чувствуя, не зная этих естественных границ свободы и дозволенности, род человеческий вымер бы быстро и незаметно. Да и по жизни большинство из нас понимают, что делать зло и всякое непотребство – себе дороже.

По существу, Достоевский высказал простую, но очень важную мысль: человек свободное существо. Мысль достаточно широкая и открытая. Но мы понимаем, что если эта свобода не подчинена изначально кому-то или чему-то сверхчеловеческому и сверхъестественному и, тем более, если этого сверхъестественного нет, то всякое действие в среде себе подобных определяется только человеком и обществом на полную ответственность человека и общества. Если нет свободы, то нет ни ответственности, ни человека – есть «фортепьянный штифтик». Другой полюс ситуации: ему не остается ничего другого, кроме как «колотиться головой об стену», если он хочет заявить о своей ничем не ограниченной свободе и не признавать ни природной, ни социальной необходимости.

Здесь я, конечно, ушел несколько в сторону, поскольку речь идет уже не столько о сверхчеловеческом, Боге, сколько о такой естественной необходимости, которая уже, как кажется, иным образом лишает человека ответственности, а заодно и свободы . Бог, правда, не отнимает у человека ответственность, он просто говорит, если ты не будешь сверять свои поступки с моими заповедями, то тогда тебе гореть в аду. Необходимость естества, его законы ничего не говорят, они только отменяют всякий произвол и такие действия, которые противоречат природе мира. Но в любом случае, свободе приходится слушаться, с одной стороны, Бога, с другой – естественной необходимости. Однако «если Бога нет» то ситуация меняется: ты, обретая свободу и зная законы природы, можешь использовать их, манипулировать законами («знание – сила») себе во благо, в том числе и для усиления мощи твоей свободы. Зная законы Бога, тебе остается одно: по сути, слепо, на веру, несмотря ни на что, следовать Его заповедям.

И вот в том случае, если Бога нет, то человек остаётся со своей собственной свободой лицом к лицу, один на один. Нередко это ввергает человека в неописуемый ужас . Да и как не впадать в отчаяние, если Бог был всегда, а здесь, пусть даже и в предположении и воображении, Его – нет?! И другая беда: Бога нет, но из покинутого Богом человека вырастает – СВОБОДА! Она растет, как гора, на худой конец, – как кусок чего-то, что откушено, а прожевать невозможно. И тогда многие исторгают из себя свободу, как застрявший в горле кусок чего-то непонятного и пугающего. Как это можно думать: да, нет теперь того, у ног которого ты положил свою свободу, всего себя целиком и получил «билет в рай»? И от этого страшно.

Не случайно эту мысль Достоевского – если Бога нет, то всё позволено – поняли так односторонне и с таким ужасом. И ответ был предсказуем: Бог есть! И не дай бог, чтобы он покинул тебя, презренный раб – пропадешь во зле и мерзости! В обществе, в котором господствует религиозное мировоззрение и церковь, иных выводов и не могло быть. Обыкновенного человека в нём всегда ценили как богобоязненного раба и ничтожество. Без Бога, внушали людям, человек будет только и делать, что грешить, творить зло и т.п. Без Бога человек впадает в хаос произвольных непозволительных действий, он разрушает всё и вся вокруг себя и т.п.

Свое предположение Ф. Достоевский высказал тогда, когда автономная этика уже окончательно предъявила свои права гражданства. И. Кантом было доказано, что разум человека способен так взаимодействовать с моралью и обосновывать её, что его поступки могут быть осознаны, и он не только свободен, но и вполне вменяемое и ответственное существо. Было доказано, что моральный закон встроен в человека и в общество.

Он встроен не потому, что он был ему спущен откуда-то сверху или что он априорный закон, как думал Кант, а потому, что, взаимодействуя друг с другом и природой, люди, чаще всего бессознательно, по факту успешности или не успешности действия, отбирали, сохраняли и культивировали те поступки и мотивы, которые помогали им выживать и развиваться, которые были благоприятны, несли благо ему и его роду. Они, попросту говоря, учились на собственном опыте не только копить благо, но и запоминать и сохранять те поступки и решения, которые вели к достижению добра. Потом этот опыт получал значение норм и требований, тем самым транслируясь от поколения к поколению. И никакого другого способа обретать нравственность, способа позитивно взаимодействовать между собой, у них не было, если только они не учились на поведении животных, хотя те были и остаются не столь совершенными как Homo sapiens.

Все эти правила отбирались в течение десятков тысяч лет и уже в процессе этого отбора или потом их облекали в абсолютные и священные формы. Что тоже вполне понятно: относительно дикие нравы наших далеких предков можно было обуздать откровенно свирепыми запретами и «предложениями, от которых невозможно отказаться», тем более что они исходили от сверхмощного и таинственного существа – Бога. Достаточно почитать Ветхий Завет, чтобы понять, сколь свирепым и кровожадным был (и остается для верующих) его Бог. Но достаточно прочитать Новый Завет, чтобы убедиться в эволюционном характере этики, в ее подвижности и развитии. В очень многих случаях евангельские заповеди отменяют ветхозаветные.

Таким образом, предложение-предположение Достоевского вовлекает в анализ две концепции человека. Первая рассматривает его как изначально греховного человека, не способного без помощи, заботы, любви, предостережений и угроз Бога вести себя достойно и во благо себя и других. Другая точка зрения отрицает идею первородного греха и говорит не о греховности человека, а о его естественной способности творить как добро, так и зло, а также ошибаться в своих суждениях и действиях. Но это не грехи как нарушение заповеди, а ошибки, ложные суждения или деструктивные действия. Таковы для любого здравомыслящего человека заведомо или невольно совершенные аморальные поступки, особенно несущие тяжкие последствия для благополучия и жизни людей.

Если первородный грех есть, то проблема моральной ответственности человека усложняется и делается противоречивой. Он и отвечает за свои грехи, и не отвечает. Не отвечает, т.к. изначально порочен и обречён грешить. И он же вменяем, ответственен, ввиду свободы, полученной от Бога. Но поскольку он невменяем, не в состоянии сам, исходя из своей падшей природы, быть добрым и ответственным в полной мере, он должен уповать на Бога, просить у него, прощения, очищения от грехов и утешения.

Светский, нерелигиозный взгляд не человека тоже не столь прост, но его легче понять, и он не столь противоречив. Он устраняет понятия упования, утешения и прощения, так же как он устраняет и понятия греха. На место греха светская этика ставит понятие ошибки или преступления. Место религиозного прощения занимают юридические и морально понимаемые термины наказания, но и исправления, искупления вины или преступления. В отличие от греха, прощаемого Богом, вина или ошибка может быть исправлена самим человеком, а не вымолена как прощение у Бога. В этом, пожалуй, главное преимущество светской этики по сравнению с религиозной. В рамках первой человек бывает способен сам что-то поправить и изменить, и отрицательный опыт может в последующем сыграть позитивную роль в жизни человека. В рамках второй – в конечном счете, всё решает Бог, а самый главный грех – первородный – не искупаем никоим способом.

Известно, что это выводит религиозную этику за рамки собственно этики и ведёт не только к отстранению этического, поскольку прощение – не этический, а мистический акт, но и в глазах прагматика веры допускает нарушение моральных заповедей, переводя их в категорию греха, а от последнего относительно легкого освободиться, получив прощение в церкви у представителя Бога, священника. Но отсюда же, из этой «нравственной халявы» легко выводится тот житейский принцип, который верующие практикуют на Руси с незапамятных времен: «не согрешишь, не покаешься, не покаешься – не спасешься».

Таким образом, Достоевский, так сказать, намеренно не до конца высказал, но вполне определённо подразумевал довольно точную, даже тривиальную истину. Человек, если он свободен и над ним никто не стоит, делает всё по свободе и по ответственности. В этом смысле он делает всё, что хочет, и он же отвечает за всё. Эта великая ответственность для многих и сегодня остаётся великим бременем и страхом, от которого они стремятся освободиться, передавая и свободу, и ответственность, кому-нибудь, кто находится «сверху»: Богу, вождю, президенту, начальнику, пахану и т.д.

Но для всё большего числа людей, которые учатся сегодня жить на свободе и в свободе, пусть, подчас и на искусственно ограниченных для неё пространствах, она начинает ощущаться как сладкое бремя, как знак их человеческого достоинства, как возможность творить истину, добро и справедливость.

Можно ли доказать, что, высказывая свое утверждение-предположение, Достоевский в своем воображаемом ответе (вопреки многим ) не мог быть столь однозначен как верующие? Думаю, что да, и об этом говорят его наиболее яркие «философские типы»: подпольный человек, Иван Карамазов и другие.

Достоевский – великий антрополог. Его антропология не богословская, а философская, причем плюралистическая и экспериментальная, не дающая однозначного ответа на многие фундаментальные вопросы о сущности, смысле и существовании человека перед лицом другого, общества, природы, Бога и даже перед «лицом» его отсутствия. Ещё Бахтин в свое время высказал мысль о полифонии мировоззрения Достоевского . Но это была только одна половина правды, поскольку в мировоззрении Достоевского-мыслителя полифония сочеталась с какофонией, битвами, состязаниями мировоззрений, их столкновениями, трансформациями и даже их аннигиляцией. Поликакофония или хаосокосмос внутреннего мира сделал его одним из первых открытых и бесстрашных носителей плюрализма идей, нравственных, религиозных, гуманистических, социальных и политических вселенных. Достоевский – великий скептик, мятущаяся душа, редкий тип мыслителя в отечественной философской традиции.

Сложность Достоевского в том, что он – моноплюралистическая личность. Это означает, что он, сохраняя дистанцию свободы между собой как личностью (моно) и многообразными содержаниями своего внутреннего мира («плюро»), оперировал и управлял многими идеями и мировоззрениями в поисках не только Бога, добра, справедливости и правды, но прежде всего человека как такового, изначально свободного от всего и вся, в том числе и от Бога. Ему страстно хотелось разгадать «тайну» человека, докопаться до него как такового, беспримесного, безосновного, «беспочвенного», т. е. еще не обремененного ни верой, ни неверием, ни религией, ни атеизмом, попросту говоря, – никакой «основой». Вот к этому «безначальному» человеку и было обращено ставшее знаменитым, но плохо осмысленным, утверждение-предположение Достоевского: если Бога нет, то все позволено.